В зале пиров, наконец, Одиссей несравненный остался

Смерть женихам замышлять вместе с девой Афиной и сыном.

Так к Телемаху тогда обратился он с речью крылатой:

 

«Надо теперь, Телемах, унести все доспехи и спрятать!

[5]     Если ж заметят они, что оружия нет больше в зале,

Ты успокой женихов, и приветливо так отвечай им:

«Дымно здесь: дымом оно всё испорчено; стало не тем уж,

Нежели было, когда Одиссей отправлялся под Трою.

Обезобразила всё и покрыла от факелов копоть.

[10]    Но есть причина важней. Мне сам Зевс эту мысль вложил в сердце.

Если у вас во хмелю меж собой вспыхнет ссора, – так чтобы

Не осквернили резнёй сватовства вы и пышного пира.

Тянет мужчину к себе роковое железо оружий»».

 

Так он сказал. Телемах, подчиняясь отцу дорогому,

[15]    Тотчас же няню позвал, Евриклею, и так повелел ей:

 

«Няня, смотри, чтоб сюда не входили служанки из комнат,

Прежде, чем я унесу всё отцовское вооруженье

Это прекрасное; здесь без присмотра оно закоптилось.

Дом свой покинул отец, когда я ещё был несмышлёным.

[20]    Ну а теперь нужно всё унести, чтоб не портила копоть».

 

Тут Евриклея ему, няня милая, так отвечала:

 

«О, если б только, сынок, наконец, и о том ты подумал,

Как и господство своё сохранить, и сберечь всё богатство.

Кто же, однако, светить тебе факелом будет средь ночи,

[25]    Если ты сам приказал, не пускать мне из комнат служанок?»

 

Так ей сказал Телемах, рассудительный сын Одиссея:

 

«Странник посветит. Для всех, кто есть хлеб в моём доме, найду я

Также и дело, чтоб зря хлеб не ел, даже пусть чужеземец».

 

Грозно сказал он. И в ней слово умерло не окрылённым.

[30]    Сделала всё, как велел: заперла двери горниц служанок.

Тотчас тогда поднялись Одиссей со своим славным сыном,

Шлемы гривастые прочь выносили, щиты с шишаками,

Длинные копья. А путь освещала Афина Паллада,

Факел держа золотой, свет вокруг проливая прекрасный.

 

[35]    Тут, изумляясь, отцу так сказал Телемах поражённый:

 

«О, мой отец! Вижу я здесь великое чудо вершится!

В зале все стены вокруг, также брёвна сосновые, также

С балками весь потолок, и колонны – всё светятся ярко!

Всё так сияет, блестит… как бывает во время пожара!

[40]    Верно, здесь кроется кто из богов, что владеют всем небом».

 

Так тут на это ему отвечал Одиссей многомудрый:

 

«Мысли в уме придержи и молчи, даже спрашивать бойся!

Свойственно это богам, на высоком Олимпе живущим.

Ну а теперь и тебе – время спать! Я один здесь останусь.

[45]    Чтобы домашних рабынь испытать, да и мать твою тоже,

В скорби её взволновав. Обо всём пусть подробней расспросит».

 

Так он сказал. Телемах тут немедленно вышел из зала,

Факел зажжённый неся, чтобы путь освещать к своей спальне,

Где предавался он сну, если сон на него ниспускался.

[50]    Там и теперь он возлёг, дожидаясь божественной Эос.

 

В зале пиров, наконец, Одиссей несравненный остался

Смерть женихам замышлять вместе с девой Афиной Палладой.

 

Тут из покоев своих Пенелопа разумная вышла,

Лишь с Артемидой, или с золотой Афродитой сравнима.

[55]    Кресло ей ближе к огню поднесли, где обычно сидела;

Кресло украшено всё серебром и слоновою костью.

Мастер Икмалий его и скамейку для ног изготовил,

Мягким овечьим руном было дивное кресло покрыто.

Вот опустилась в него рассудительная Пенелопа.

 

[60]    Следом служанки за ней белорукие в зал поспешили,

Стали столы уносить, и остатки от пищи обильной,

Также и кубки, мужи́ из которых надменные пили;

Жаркие угли на пол из светильников выгребли после,

Снова сухих дров туда подложив для тепла и для света.

[65]    Тут во второй раз ругать принялась Одиссея Меланта:

 

«Странник, ты всё ещё здесь?! Хочешь, видно, всю ночью ты нас мучать,

Тенью по дому бродить да заглядываться на служанок?!

Прочь же, несчастный, иди! Здесь наелся досыта – и хватит!

Прочь! Или мигом тебя головней я горящей огрею!»

 

[70]    Мрачно взглянув на неё, так сказал Одиссей хитроумный:

 

«Ах, ты безумная! Что на меня ты так бешено злишься?

Или противно тебе, что я грязен и в рубище жалком,

И побираюсь везде? Так я нищий: нужда заставляет.

Жребий у нищих таков: средь людей без приюта скитаться.

[75]    В доме прекрасном и я жил когда-то, в родном мне народе,

Счастлив я был, и всегда подавал я несчастным скитальцам,

Кто бы в мой дом ни пришёл, подаянья прося и приюта.

Много имел я рабов, и всего остального богатства,

С чем нам живётся легко, и за что нас зовут богачами.

[80]    Всё Зевс Кронион отнял. Такова уж была его воля…

Женщина! Так же и ты ведь когда-то совсем потеряешь

Дивную прелесть свою, чем ты блещешь пока средь служанок.

Или свою госпожу ты прогневаешь чем-нибудь страшно.

Или вернётся домой Одиссей: не пропала надежда!

[85]    Но, если он и погиб, и уже никогда не вернется, –

Сын есть, такой же, как он: Телемах, Аполлона питомец!

И от него ни одна из служанок бесчестных не сможет

Скрыть поведенье своё! Он давно уже вышел из детства».

 

Так он сказал. Слыша то, Пенелопа разумная тут же

[90]    Стала служанку ругать, неприятно её обзывая:

 

«Ты обнаглела совсем, похотливая сучка! Не скроешь

Злых своих дел от меня! Головою за всё ты заплатишь!

Разве не слышала ты, как сама пригласить я велела

Этого странника к нам, чтобы мне рассказал он о муже,

[95]    Милом супруге моём, о котором я сильно тоскую?!»

 

К ключнице после того, к Евриноме она обратилась:

 

«Кресло другое подставь, Евринома, с овчиною мягкой!

Гость наш пусть сядет в него, чтобы мог говорить он со мною,

Что бы ответить он мог обо всём, что расспрашивать стану».

 

[100]   Так повелела она. Всё исполнила ключница быстро:

Гладкое кресло скорей принесла, мягким мехом покрыла.

В кресло то сел Одиссей многославный и многострадальный.

 

Так обратилась к нему рассудительная Пенелопа:

 

«Странник, мне, прежде всего, вот о чём расспросить бы хотелось:

[105]   Кто ты? Кто мать и отец? Из какого ты города родом?»

 

Так ей на это в ответ говорил Одиссей многомудрый:

 

«Женщина! Смертный какой на земле беспредельно широкой

Смог бы тебя осуждать? До небес твоя слава доходит!

Ты словно царь, что царит безупречно и благочестиво,

[110]   Многими сильными он управляет мужами, могучий,

Правду творя, и добро! Ячменя и пшеницы обильно

Дарит ему чернозём, а плоды отягчают деревья;

Множится скот у него, и даёт море рыбы в достатке;

Праведно властвует он, и народ у него процветает!..

[115]   Ты же меня обо всём, о чём хочешь, расспрашивать можешь,

Но не касайся, прошу, ни отчизны моей и ни рода,

Чтобы мне душу сильней не терзать ни печалью, ни горем,

Если о них я начну вспоминать. Мне и так бед хватило.

В доме чужом ни к чему мне при всех обливаться слезами.

[120]   Плохо всегда горевать, обо всём забывая на свете.

Можешь сама ты, притом, или кто из служанок, подумать:

Плавает он, мол, в слезах, оттого, что вина выпил много».

 

Так отвечала ему рассудительная Пенелопа:

 

«Странник, мою красоту я по воле богов потеряла

[125]   С самых тех пор, как в поход к Илиону ушли аргивяне,

И с ними вместе ушёл мой супруг, Одиссей богоравный.

Если б с войны он домой возвратился, меня тем утешив,

Я бы сильнее тогда красотою сияла и славой!

В скорби я вяну с тех пор. Много бед мне принёс злобный демон.

[130]   Сколько здесь на островах знатных есть женихов, и богатых,

С Зама, с Дулихия есть, и с Закинфа, покрытого лесом,

Также с Итаки родной каменистой, кто властен и знатен, –

В брак принуждают меня все вступить, разоряют богатство.

Больше не слушаю я ни скитальцев, что просят защиты,

[135]   Ни мастеров прорицать из глашатаев, знающих дело.

Жажду любимого лишь Одиссея, о нём плачет сердце!

А для своих женихов я такую придумала хитрость:

Ткань бесконечную ткать. Эту хитрость сам бог подсказал мне!

Ткацкий огромный станок разместила я в спальне, с широкой

[140]   Тонкою тканью большой. И, собрав женихов, объявила:

"Вот что, мои женихи! Раз погиб Одиссей благородный, –

Свадьбу бы нужно пока отложить до поры, как закончу

Савана ткань эту ткать, чтобы пряжа зазря не пропала.

Старцу Лаэрту покров гробовой я хочу приготовить

[145]   Прежде, чем он попадёт в руки всеусыпляющей смерти:

Дабы не смели потом укорить меня жены ахейцев,

Что без покрова лежит тот, кто сам приобрёл очень много".

Так я сказала. Они ж мне поверили и покорились.

Что же на деле? Ткала целый день я ту ткань пребольшую,

[150]   Ночью ж, при факелах, вновь распускала, что сделала за день!

Длился три года обман, пока мне доверяли ахейцы.

Но на четвёртый уж год круговратный, как время настало,

Месяц за месяцем дни вереницей ушли безвозвратно, –

Всё им открыла одна из служанок, собак беззаботных!

[155]   Сами застали они тут меня за распущенной тканью.

Так поневоле пришлось мне работу свою всё ж закончить.

Больше уж способа нет избежать нежеланного брака.

И не приходит на ум хитрость новая. И побуждает

К браку родня вся. А сын огорчён, что наш дом разоряют.

[160]   Он ведь уж взрослый совсем, сам способен следить за хозяйством,

Всё понимает. Сам Зевс посылает ему процветанье!

Но ты мне всё же скажи: кто ты есть и какого ты рода?

Ты ведь не дубом рождён, не скалой, как в старинных преданьях».

 

Так ей на это в ответ говорил Одиссей многомудрый:

 

[165]   «О, Одиссея жена многочтимая, сына Лаэрта!

Всё-таки хочешь узнать ты о роде моём непременно?

Что ж, ты узнаешь о нём. Хоть рассказ мой меня опечалит

Вовсе. Бывает ведь так, если с милой отчизной в разлуке

Странствует муж вдалеке очень долго в краях чужеземных,

[170]   Много он стран посетил, городов, много вынес страданий.

Всё же тебе расскажу я о том, о чём жаждешь узнать ты.

Есть остров Крит, что лежит посреди винно-пенного моря,

Всюду водою объят, дивный край изобильно богатый.

Там девяносто стоит городов, а людей там – без счёта!

[175]   Разные слышатся там языки: есть немало ахейцев,

Много отважных живёт кри́тян там коренных, и кидонцев,

Там и дорийцев живут три колена, и племя пеласгов.

Кнос там среди городов величайший. И жил в нём царь Минос.

Царствовал он девять лет, собеседник великого Зевса,

[180]   Дед мой, родитель отца, преотважного Девкалиона.

Девкалион мне дал жизнь и властителю Идоменею.

Идоменей в Илион в корабле дугоносом умчался

Вместе с Атридом царём. Мне ж – Эфон имя славное дали.

Старше был брат и сильней, ну а я уже после родился.

[185]   В доме у нас и гостил Одиссей, принят бы он с радушьем.

К Криту прибило его корабли силой бурного ветра,

В Трою когда он летел, проходя мимо мыса Малеи.

В Амисе встал он тогда у пещеры большой Илифийской.

Гавань опасная там, и с трудом он укрылся от бури.

[190]   В город едва лишь войдя, он спросил сразу Идоменея,

И заявил, что ему он приходится гостем и другом.

Только уж десять с тех пор, иль одиннадцать зорь поднималось,

Как к Илиону увёл корабли крутоносые брат мой.

Сам Одиссея тогда в дом привёл я и принял как радушно,

[195]   Щедро его угощал, так как много имел я запасов.

Также и спутников всех, что с ним были, вином искромётным,

Хлебом я всех угостил, что собрал в изобилье с народа,

Также и мясом быков, чтобы досыта ели и пили.

Целых двенадцать там дней угощал я преславных ахейцев, –

[200]   В море их грозный Борей не пускал; бушевал так, что даже

И на земле устоять не могли: разъярил его дьявол.

Лишь на тринадцатый день ветер стих, и они ушли в море».

 

Многое он сочинял, ложь была так похожа на правду,

Что слёз царица сдержать не могла, и лицом всё мрачнела.

[205]   Так снег мрачнеет, когда на вершинах заоблачных тает,

Что был Зефиром туда занесён, а теперь согрет Эвром;

Полнятся талой водой и вздуваются бурные реки…

Таяли так же от слёз её дивные щёки, мрачнея.

Так о супруге своём она плакала. Он же был рядом.

[210]   Сердцем своим глубоко сострадал он печалям супруги.

Но как железо или, как рога неподвижными были

В тёмных ресницах глаза. Не давал он слезам своим воли!

 

После, когда уж она многослёзным насытилась плачем,

С речью такою к нему обратилась тогда Пенелопа:

 

[215]   «Странник, хочу я тебя одному испытанью подвергнуть.

Если то правда, что там угощал ты друзей Одиссея,

Также его самого в светлом зале пиров, как сказал мне,

Значит, ты сможешь сказать, как одет Одиссей был в то время,

И как он выглядел сам, также – кто его спутники были?»

 

[220]   Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

«Женщина, трудно о тех говорить, кого долго не видел.

Нынче двадцатый уж год с той далёкой поры протекает,

Как он отчизну мою посетил, погостил и умчался.

Впрочем, могу рассказать всё, что память ещё сохранила.

[225]   Плащ был пурпурный двойной шерстяной на плечах Одиссея.

А на плаще том была золотая заколка с двойною

Крепкой застёжкой, а та прикрывалась искуснейшей бляхой:

Там в крепких лапах у пса оленёнок лежал пестрошерстный.

Пойманный он трепетал. И глядеть удивительно было,

[230]   Как золотой грозный пёс золотого душил оленёнка.

Тот его ножками был, вырываясь отчаянно, тщетно.

Также на теле его был блестящий хитон дивной ткани.

Ткань словно плёнка была от головки сушеного лука:

Тонкая, нежная вся, на свету словно солнце блестела.

[235]   Женщины, дивную ткань ту увидев, весьма изумлялись.

Только я не узнавал, как досталась ему та одежда.

Может, носил Одиссей ей дома, ещё до отъезда.

Может, из спутников кто подарил, когда в путь отправлялись.

Может, в дороге уже получил от кого-то в подарок,

Если гостил у кого. Одиссея ведь многие люди

[240]   Очень любили. И с ним мало может сравниться ахейцев.

Меч я ему подарил меднокованый, также пурпурный,

Тёплый двойной подарил я хитон длиннополый, прекрасный.

С почестью в путь проводил я его в корабле крепкозданном.

Также и вестник с ним был, что его чуть моложе годами.

[245]   Вестника помню ещё и теперь. Описать его внешность?

Был он горбат, темнокож, и кудряв. Эврибат его имя.

Между товарищей всех он был более чтим Одиссеем,

Так как среди остальных с ним он чаще во всём соглашался».

 

Так он сказал. И сильней Пенелопе рыдать захотелось,

[250]   Так как подробно назвал он приметы царя Одиссея.

После того, как она горьким плачем насытилась вдоволь,

К страннику снова тогда обратилась с такими словами:

 

«Странник, во мне побуждал до сих пор ты одну только жалость,

Ну а теперь будешь ты в моём доме любим и почётен!

[255]   Всю ту одежду, что ты описал, я сама доставала

Из кладовой, где она была сложена, – мужу вручила, –

С бляхою той золотой... Ах, его мне уж больше не встретить

В доме родном! Не придёт он в отцовскую милую землю!

Верно, злой рок в кораблях глуботрюмных погнал Одиссея

[260]   Страшный тот Зло-Илион посмотреть! Никакой он не славный!».

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

«О, Одиссея жена многочтимая, сына Лаэрта!

Больше своей красоты не губи постоянной печалью,

Плачем о муже своём. Хоть тебя укорять в том не буду.

[265]   Всякая стала б скорбеть об утрате любимого мужа,

С кем была счастлива, с кем и дитя родила, сочетавшись.

Твой Одиссей, говорят, красотою богам был подобен.

Плакать теперь прекрати и подумай о том, что скажу я.

Правду открою тебе, ничего от тебя не скрывая.

[270]   Слышал я, близок уже день возврата царя Одиссея!

Недалеко он сейчас, у феспротов, в краю плодородном.

Жив и здоров, и везёт с собой скопленных много сокровищ,

Что средь народов собрал, долго странствуя. Верных друзей же

Всех потерял с кораблём глуботрюмным средь волн виннопенных,

[275]   Остров Тринакрию лишь все покинули, сильно разгневав

Зевса и Гелиоса за быков, что друзья его съели.

И всех друзей его там поглотило свирепое море.

Он же на киле верхом принесён был волною на сушу,

В край феакийцев, они от богов по рождению вышли,

[280]   И как пришельцу, ему оказали почёт, словно богу.

Щедро его одарив, предложили домой безопасно

Сами его отвезти. И давно б Одиссей уж вернулся.

Он же, подумав, решил, что полезней и выгодней прежде

Больше богатств накопить, обойдя земли разных народов.

[285]   Выгоду он из всего извлекал лучше прочих всех смертных,

В том с Одиссеем никто из людей состязаться не смог бы.

Так мне о нём говорил царь Федон, что феспротами правит.

И, возлиянье богам совершив, он поклялся мне также,

Что уже быстрый корабль приготовлен с командою дружной

[290]   Чтоб Одиссея домой отвезти, в его милую землю.

Прежде ж отправил меня, так как тут отходило по счастью

Судно феспротов, спеша на Дулихий обильно-пшеничный.

Мне и богатство тогда, что собрал Одиссей, показал он:

Этим иной прокормить мог бы десять своих поколений!

[295]   Столько сокровищ хранить в его доме оставил хозяин.

Сам он в Додону тогда отбыл, чтоб у священного дуба

С кроной высокой спросить волю Зевса, услышать решенье:

Как возвратиться ему на родную отцовскую землю,

Тайно ль, открыто? Ведь он очень долго на родине не был.

[300]   Значит, уж верно, он жив. Вот увидишь, он скоро вернётся!

Он уже близко. Теперь от любимых вдали, от отчизны

Долго ему уж не быть. Я готов тебе в этом поклясться,

Видит то Зевс, из богов изначальный, и высший, и лучший!

Также клянусь очагом Одиссея, к которому прибыл,

[305]   Что всё исполнится так, как сказал я, и скоро случится.

Года ещё не пройдёт, как к тебе Одиссей возвратится,

Только лишь месяц уйдёт, и заменится месяцем новым».

 

Так отвечала ему рассудительная Пенелопа:

 

«О, если сбудется всё, как ты только что, странник, сказал мне, –

[310]   Скоро узнаешь тогда мою дружбу, дам много подарков.

Столько, что всякий, тебя повстречавший, назвал бы счастливцем!

Только вот сердце моё предвещает мне нечто иное:

Что не придёт Одиссей, и тебя мы домой не отправим.

Мы указаний теперь не даём, здесь уж правят другие.

[315]   Здесь не осталось мужей никого, Одиссею подобных.

Странников чествовал он, и с почётом домой отправлял их!..

Ну-ка, рабыни! Его вы омойте, затем приготовьте

Мягкое ложе ему с одеялом, с блестящим покровом,

Чтобы в тепле провёл ночь до лучей Эос златопрестольной.

[320]   Завтра с утра вы его, вновь омойте, натрите елеем,

Чтобы опрятным он был на пиру, и вблизи Телемаха

Сесть мог с гостями за стол. И тогда уж тому будет горе,

Кто вновь посмеет его оскорбить! Тому больше не будет

Места среди женихов! Пусть потом злится он сколько хочет…

[325]   Как же ты, странник, ещё сможешь ведать, что всех прочих женщин

Превосхожу я умом и разумною мудростью сердца,

Если я завтра тебе столь же грязным, в нечистой одежде

Дам сесть за стол на пиру? Все мы, люди, увы, кратковечны.

Кто непристойно живёт, и дела у кого непристойны,

[330]   Тот и при жизни для всех ненавистен, и каждый желает

Горького зла для него; и умрёт он – добром не помянут!

Кто беспорочен душой, и в поступках своих беспорочен –

Добрая слава о том далеко разлетится в народе

С помощью странников, все будут помнить его добрым словом!».

 

[335]   Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

«О, Одиссея жена многочтимая, сына Лаэрта!

Мне одеяло теперь и блестящий покров – ненавистны!

С тех самых пор, как вдали потерял Крита снежные горы,

Прочь уносимый судьбой я от них в корабле длинновёслом.

[340]   Лягу я так. Уж давно я без сна провожу свои ночи.

Много бессонных ночей я провёл, маясь в ложах убогих,

И ожидая лучей в небесах Эос златопрестольной.

И омовение ног мне теперь уж давно не по сердцу.

Нет, ног коснуться моих я не дам ни одной из служанок,

[345]   Что в этом доме живут и работают здесь по хозяйству.

Но, может, есть средь рабынь пожилая и с опытом долгим,

Что много в жизни сама, как и я, испытала несчастий?

Ей бы доверил омыть я свои изнурённые ноги».

 

Так отвечала ему рассудительная Пенелопа:

 

[350]   «О, милый странник! Мужей я мудрее, чем ты, не встречала,

Хоть приходило мой дом много странников дальних и разных.

То, что ты мне говоришь, всё весьма рассудительно, мудро.

Есть средь служанок моих и старушка, разумная сердцем.

Ею несчастный мой муж вскормлен некогда был и воспитан;

[355]   Ею он на руки был принят с первой минуты рожденья.

Стала она уж слаба, но тебе она ноги омоет.

Ну-ка, вставай поскорей, Евриклея разумная, слышишь!

Гостя омой, верно он твоему господину ровесник.

Может быть, и Одиссей на него стал похож своим видом.

[360]   Беды и тягостный труд очень быстро состарят любого!»

 

Так лишь сказала, лицо тут старуха закрыла руками,

Запричитала она, проливая горючие слёзы:

 

«О, моё горе! Дитя! Я не в силах помочь тебе, милый!

Зевс ненавидит тебя. А за что? Ведь богов чтил ты в сердце!

[365]   Кто среди смертных сжигал Зевсу молнеигрателю столько

Бёдер от тучных быков, посвящал гекатомбы большие,

Сколько сжигал ему ты? И молил, чтобы светлую старость

Ты безмятежно провёл под взрослением славного сына!

Но почему же тебя навсегда он лишил дня возврата?

[370]   Может быть, так же и он, как скиталец в краях чужеземным,

В доме богатом каком встречен бранью бесстыжих служанок,

Как над тобою теперь насмехаются эти собаки!

Их оскорблений, обид постоянных желая избегнуть,

Им не даёшь ты себя омывать. Мне же то приказала

[375]   Старца Икария дочь, рассудительная Пенелопа!

Ноги омою тебе я не ради одной Пенелопы,

Но для тебя самого, так как сердце ты мне растревожил.

Выслушай, что я скажу, а скажу я тебе откровенно:

Много скитальцев сюда приходило к нам многострадальных,

[380]   Но память мне говорит, что никто так, как ты, не похож был

На Одиссея своим видом, голосом… даже ногами!»

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

«Верно, старушка! Все те, кто обоих нас видел когда-то,

Все говорят, что мы с ним друг на друга похожи, как братья.

[385]   Вот и сама ты сейчас справедливо отметила это».

 

Так он сказал. Принесла таз свой ярко-блестящий старушка.

Ноги в нём мыла она. Налила в таз воды, сколько надо,

Прежде холодной, затем и горячей, чтоб было теплее.

От очага Одиссей дальше сел, там, где тени темнее:

[390]   Он опасался, что та, лишь возьмётся омыть ему ноги,

Может знакомый рубец вдруг заметить, и тайну раскроет.

Но лишь она подошла, чтобы ноги омыть господину,

Сразу узнала рубец, что кабан белоклыкий оставил.

Ездил тогда Одиссей на Парнас, к Автолику с сынами.

[395]   Дедом по матери был Автолик ему, но слыл великим

Он нарушителем клятв: сам Гермес наградил его этим,

Радуясь тем, что сжигал много тот в жертву бёдер для бога

Коз и овец; и в делах бог за то помогал Автолику.

Сам Автолик посетил плодородную землю Итаки,

[400]   Там он увидел, что дочь родила ему внука-малютку.

Выждав, когда ужин свой он окончит, ему Евриклея

Внука затем принесла; положив на колени, сказала:

 

«О, Автолик! Имя ты должен сам теперь милому внуку

Многожеланному дать! Подбери то, которое хочешь».

 

[405]   И, отвечая на то, Автолик, приняв внука, воскликнул:

 

«Зять мой и дочь, имя я вот какое хотел бы для внука.

В жизни своей многих я обижал, мной весьма недовольны

Многие: жёны, мужья, что живут на земле плодородной…

Дайте же имя ему Одиссей, – недовольный! А после,

[410]   Как подрастёт, навестит пусть великий дом матери милой,

Что у Парнаса стоит, и в котором сокровищ немало!

Дам я подарков ему, и обратно отправлю довольным».

 

И Одиссей, как подрос, за дарами отправился к деду.

Приняли нежно его Автолик с сыновьями своими,

[415]   Добрым пожатием рук повстречали, и ласковым словом.

А Амфитея его обняла, Одиссеева бабка,

Голову внуку она, глаза милые расцеловала.

Тут Автолик повелел сыновьям своим славным устроить

В честь гостя пир. И они подчинились охотно приказу:

[420]   С поля пригнали быка пятилетнего, и закололи;

Кожу содрали с него, и на части разделали тушу;

После уж на вертела́ насадили они куски мяса;

Стали их жарить; затем разделили на порции мясо.

Ну а потом целый день, пока солнце не спряталось в море,

[425]   Все пировали, и все наравне, обделён никто не был.

Солнце лишь скрылось в воде, потемнело, и ночь наступила.

Все тут отправились спать, чтобы сна насладиться дарами.

 

Рано рождённая, свет лишь зажгла розоперстая Эос,

Как на охоту скорей сыновья Автолика погнали

[430]   Быстрых собак. Поспешил с ними и Одиссей боговидный.

Вот уж к Парнасу пришли, что высок и покрыт густым лесом.

Вскоре достигли они и продуваемых ветром ущелий.

Гелиос только что встал, и поля осветил он лучами,

Выйдя из медленных вод Океана с глубокою зыбью.

[435]   Вот уж охотники все оказались в лесистом ущелье,

И перед ними, ища след зверей, торопились собаки;

Следом спешили сыны Автолика, а с ними был первым

Возле собак Одиссей богоравный с копьём длиннотенным.

Там преогромный кабан укрывался в кустах густолистых.

[440]   Не продувал их листву сильный влажный порывистый ветер,

Не проникал даже свет от лучей жарких яркого солнца,

Не пробивал даже дождь густолистого плотного свода.

А на земле там лежат груды листьев пожухлых, опавших.

Крики людей, лай собак, топот ног приближались всё ближе,

[445]   Словно ворвутся вот-вот. И кабан тогда вышел из чащи,

Дыбом щетину поднял, а глаза как огонь запылали.

Смело он встал на пути. Первым был Одиссей, и хотел он

Зверя копьём поразить своим длинным, в руке его поднял,

Но не успел, и кабан, налетев, поразил Одиссея

[450]   Выше колена, в бедро, глубоко, много выхватив мяса,

Сбоку ударив клыком, разъярившись. Но кость уцелела.

И Одиссей тут его поразил в плечо правое с силой,

Так, что пронзило насквозь копьё зверя, и вышло наружу.

Взвизгнул кабан и упал, и душа от него отлетела.

[455]   А Автолика сыны позаботились тут же о друге,

Рану омыли они Одиссею, подобному богу,

Перевязали её, средством тёмную кровь удержали.

И поскорее потом они в дом поспешили отцовский.

Вылечив гостя, ему Автолик с сыновьями своими

[460]   Дали прекрасных даров, и, довольного, в путь снарядили,

Чтобы, сам радостный, он и родных мог обрадовать скоро.

В милой Итаке его мать с отцом, встретив радостно, тут же

Стали расспрашивать, как получил он ужасную рану.

Сын им тогда обо всём рассказал по порядку, подробно, 

[465]   Как на охоте он был кабаном белоклыким поранен

Там, на Парнасе, куда он с сынами ходил Автолика.

 

Эту-то рану, рукой проведя, и узнала старушка

Даже наощупь, и вмиг ногу выронила, испугавшись.

В таз тут упала нога; зазвенел медный таз от удара

[470]   И покачнулся; вода из него расплескалась по полу.

Ту же и радость, и скорбь переполнили сердце старушки;

Слёзы из глаз потекли, громкий голос её оборвался.

И Одиссею она подбородок задев, так сказала:

 

«Это ведь ты, Одиссей! Милый сын! Я тебя не узнала,

[475]   Рану пока я твою, господин, не ощупала прежде!»

 

И к Пенелопе она поскорее свой взгляд обратила,

Чтобы и ей сообщить, что вернулся супруг её милый.

Видеть же та не могла, она в сторону взор обратила:

Это Афина ей мысль так внушила, чтоб та не узнала.

[480]   Тут же схватил Одиссей няню правой рукою за горло,

Чтобы молчала. Затем, притянув к себе, тихо сказал ей:

 

«Мамка! Ты хочешь меня погубить?! Замолчи! Ведь меня ты

Грудью вскормила своей! Перенёс я немало страданий,

Лишь на двадцатом году возвратившись в отцовскую землю!

[485]   Если уж ты обо всём догадалась, и бог то позволил, –

То и молчи! И смотри, чтоб никто не узнал из домашних!

Вот что ещё я скажу, и, поверь, то исполнено будет!

Если поможет мне бог истребить женихов многославных,

Не пощажу никого, и тебя, хоть меня ты вскормила,

[490]   В час, как начну я казнить вероломных рабынь, суд свершая».

 

Так отвечала ему рассудительная Евриклея:

 

«Что за слова, о, дитя, чрез ограду зубов пропустил ты?!

Знаешь ты сам, как тверда и упорна я волей и сердцем:

Всё я в себе сохраню прочней камня, и твёрже железа!

[495]   Вот что ещё я скажу, и ты в сердце вложи, что услышишь.

Если вдруг даст тебе бог истребить женихов многославных,

Всех я домашних рабынь назову, и скажу, кто меж ними

Честь опорочил твою, также тех, кто добры и невинны».

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

[500]   «Мамка, зачем ты о них говоришь? Мне всё это не нужно.

Сам я могу всё узнать и разведать подробно о каждом.

Только сама ты – молчи! Остальное – пусть боги решают!»

 

Так он сказал ей. Затем поспешила старушка из зала,

Вновь чтоб воды принести, так как прежняя вылилась на пол.

[505]   Вымыла ноги ему и натёрла обильно елеем.

Снова к огню Одиссей пододвинул сиденье, и сел там,

Чтобы согреться, а шрам под лохмотья одежды упрятал.

 

Вновь обратилась к нему рассудительная Пенелопа:

 

«Странник, ещё разузнать у тебя я желаю немного…

[510]   Скоро уж время придёт для приятного сна и покоя.

Может ведь сладостный сон покорить даже сильно скорбящих.

Мне же послал демон злой скорби больше, чем всякая мера!

Днём я, хотя и скорблю, и рыдаю, но тешу я сердце,

Мысли заняв себе тем, что смотрю за хозяйством, прислугой…

[515]   Ночью ж, когда всё вокруг утихает, в покой погрузившись,

Я на постели лежу, и теснит очень сильно мне сердце

Жгучих тревог череда, и в слезах провожу я все ночи.

Словно Пандарова дочь, в соловья превращённая, плача,

Дивные песни поёт с наступленьем весны, а сама же

[520]   Прячется в пышной листве, неприглядная, в кронах деревьев,

Часто меняя мотив, переливы различных мелодий,

Плача о сыне своём, что от Зефа рождён, об Итиле:

Он острой медью убит был нечаянно ею самой же…

Так я душой пополам разрываюсь в тоске: что же выбрать;

[525]   С сыном остаться ли мне и следить за хозяйством, за домом

С кровлей высокой, большим, за работой домашней прислуги,

Ложе супруга храня и людскую молву уважая;

Или же мне, наконец, из ахейцев кого-нибудь выбрать,

Первого в зале пиров, кто настойчивей руку предложит?

[530]   Сын мал пока ещё был, несмышлён, – не могла я оставить

Дом на него одного, бросить всё и опять выйти замуж.

Но сын уже возмужал и находится в полном расцвете;

Сам предлагает теперь, чтоб скорее ушла я из дома.

Сердится он оттого, что имущество грабят ахейцы.

[535]   Ты же мне, странник, мой сон растолкуй, что я видела нынче.

Двадцать домашних гусей снились мне, я даю им пшеницы,

Чистой воды, и смотрю я на них, веселясь в своём сердце.

Тут вдруг орёл налетел преогромный и крюкокогтистый,

Шеи им всем он свернул, всех убил. Те валялись бездвижно

[540]   В зале пиров на полу. Сам же в небо опять улетел он.

Я же рыдала во сне по утрате и горько и громко.

Быстро вокруг собрали́сь и ахеянки в косах прекрасных

Плакать со мной о гусях моих славных, орлом умерщвлённых.

Вдруг он опять прилетел, сел на выступе кровельной балки,

[545]   И говорил он со мной человеческим голосом громко:

 

"О, ты, Икария дочь многославного! Будь твёрже духом!

Это не сон, это явь, это счастье, что сбудется скоро!

Гуси – твои женихи. А орёл – это я, был я птицей,

Ну а теперь я – твой муж, что домой, наконец-то, вернулся!

[550]   И для твоих женихов я такую же гибель готовлю".

 

Так он сказал. В тот же миг сон покинул меня медосладкий.

Я, лишь проснулась, – во двор посмотрела, а там мои гуси,

Живы, как прежде, клюют, у кормушки столпившись, пшеницу».

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

[555]   «Женщина, этот твой сон толковать невозможно иначе.

Тайны в нём нет, Одиссей тебе сам указал, что случится:

Гибель твоих женихов ожидает. Они все погибнут,

И от судьбы не уйдёт ни один, не спасётся и от смерти!»

 

Так отвечала ему рассудительная Пенелопа:

 

[560]   «Странник, бывают порой непонятные сны, сны-загадки:

Видишь одно – смысл иной. Ведь сбывается сон наш не всякий.

Есть только двое ворот, чтобы призраки снов к нам явились:

Рогом обиты одни, а другие же – костью слоновой.

Призраки снов, что летят к нам в ворота из кости слоновой,

[565]   Лживы, обманчивы и не сбываются; верить нельзя им.

Те же, что к нам из ворот роговых, полированных мчатся, –

Верные, вещие сны, и сбываются все непременно.

Но не из них этот мой страшный сон прилетел, полагаю,

Сколько б ни радостно то было и для меня, и для сына.

[570]   Вот что ещё я скажу, и ты в сердце храни, что услышишь:

Завтра придёт уж тот день ненавистный, – из мужнего дома

Буду должна я уйти. Но взамен предложу состязанье.

Ставил двенадцать супруг топоров ровно в ряд среди зала,

На расстоянии, как корабельные брусья. А после

[575]   Все, отойдя далеко, он стрелой прошивал точно в кольца.

Завтра хочу женихам предложить состязание это.

Кто лук супруга легко, без усилий натянет, и сможет

Кольца двенадцати всех топоров прошить меткой стрелою,

Тот пусть меня и берёт, и увозит из этого дома,

[580]   Где жил мой милый супруг, из богатого, дивного дома.

Буду о нём я тогда вспоминать в своих снах, полагаю».

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

«О, Одиссея жена многочтимая, сына Лаэрта!

Безотлагательно то состязание в доме устрой ты.

[585]   Раньше появится здесь Одиссей многомудрый, поверь мне,

Чем кто-то сможет из них, – гладкий лук в руки взяв, и, напрягшись,

Чтоб тетиву натянуть, – прострелить все железные кольца».

 

Так отвечала ему рассудительная Пенелопа:

 

«Ах, если б, странник, меня ты всегда в доме тешил беседой,

[590]   В радости сон бы ко мне на ресницы тогда не спускался.

Только ведь людям совсем оставаться без сна невозможно.

Так уж назначено нам, ведь у каждого есть эта учесть,

Что от бессмертных богов дана смертным земли хлебородной.

Время теперь уж пришло, чтобы в спальню свою мне подняться,

[595]   Спать лечь на ложе своё, что приносит мне только лишь слёзы.

Плачу на нём я с тех пор, как супруг, Одиссей мой, умчался,

Чтобы увидеть тот Зло-Илион! Никакой он не славный!..

Всё же я лягу, пойду. Ты же в доме, где хочешь, устройся.

Хочешь, тебе и кровать принесут? Нет, так на пол постелют».

 

[600]   Это сказав, поднялась она в верхний покой свой блестящий.

Следом за нею ушли и служанки, её провожая.

В верхнем покое затем со служанками, долго царица

Слёзы лила о своём Одиссее, о милом супруге,

Сладостным сном ей пока не сомкнула ресницы Афина.