Стал себе ложе стелить Одиссей богоравный в передней,

Шкуру воловью сперва недубленую бросил, а сверху

Много он шкур положил от овец, что убили ахейцы.

А Евринома плащом его тёплым накрыла, как лёг он.

[5]     Вновь думать стал Одиссей, как ему женихам уничтожить;

Был насторожен, не спал. Вдруг увидел: из дома служанки,

Что с женихами тайком сочетались любовью и прежде,

Выбежали, веселясь и смеясь, беззаботно болтая.

Он возмутился весьма, сердце милое вспыхнуло гневом.

[10]    Долго душой и умом колеблясь он, что ему выбрать:

Броситься тут же на них, и немедленно всех умертвить их,

Или последнюю ночь провести с женихами позволить?

Сердце кипело в груди у него, и рычало так грозно,

Как, защищая щенков, грозно сука рычит, если близко

[15]    Кто-то чужой из людей подошёл, может броситься даже.

Так же внутри у него возмущалось всё их непотребством.

В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:

 

«О, моё сердце, терпи! Ты и худшее раньше терпело,

В день, когда страшный циклоп пожирал моих спутников сильных,

[20]    Неодолимый и злой. Ты терпело, пока моя хитрость

Выход для нас не нашла из пещеры, готовых уж к смерти».

 

Так говорил Одиссей, укрепляя в груди своё сердце.

И покорилось оно, и терпением вновь наполнялось.

Только уснуть он не мог, и ворочался всё с боку он на бок.

[25]    Так человек на огне жарит сочный желудок, что полон

Жиром и кровью густой, поворачивает с боку он на бок,

Чтобы со всех он сторон был обжарен и сочен, и вкусен.

Так с боку он на бок вертясь, Одиссей всё лежал, и всё думал,

Как одному одолеть женихов многочисленных, наглых.

 

[30]    Тут вдруг к нему подошла незаметно богиня Афина.

С неба спустилась она в дивном образе девы прекрасной.

У изголовья его она встала и так говорила:

 

«Что ж ты не можешь уснуть, из мужей всех несчастнейший самый?

В доме своём ты уже! И жена твоя здесь. Что ж ты хочешь?

[35]    Здесь и твой сын. И любой был бы рад иметь сына такого!»

 

Так ей на это тогда отвечал Одиссей многомудрый:

 

«Всё, что сказала ты мне, о, богиня, со всем я согласен.

В что, однако, никак не могу я решить, и тревожусь:

Как одному одолеть женихов многочисленных, наглых?

[40]    Ведь каждый день они здесь собираются целой толпою.

Но и другая ещё у меня есть тревога на сердце:

Если поможете мне, Зевс и ты, женихов уничтожить, –

Как мести мне избежать их родни? Вот о чём ты подумай».

 

Тут светлоокая так отвечала богиня Афина:

 

[45]    «О, нерешительный! Знай, что в беде и на слабого друга

Тоже надеются, пусть он и смертный, и слаб он в советах.

Я же – богиня! Тебя из беды я всегда выручала,

И охраняла тебя. И тебе напрямик я отвечу:

Если бы и пятьдесят нас отрядов бойцов из засады

[50]    Вдруг окружило, убить нас желая в Аресовой битве,

Мы и тогда бы у них и быков, и овец всех угнали.

Так что не думай, и спи. Это ж мука – не спать, как на страже,

Бодрствовать ночь напролет. Скоро кончатся все твои беды».

 

Это сказав, она сон ниспослала ему на ресницы.

[55]    Ну а затем на Олимп улетела богиня высокий.

Всерасслабляющий сон, отпускающий сердца тревоги,

Им овладел. А жена его верная в тот миг проснулась,

Села на ложе своём и заплакала в горькой печали.

Вдоволь насытив едва свою скорбную душу слезами,

[60]    Стала молиться она, вся в слезах, Артемиде богине:

 

«О, повелительница Артемида, дочь сильного Зевса!

Тихой своею стрелой порази меня, выпусти душу

Прямо сейчас! А затем пусть подхватит меня ураганом

И унесёт далеко той дорогой, что вечно во мраке,

[65]    Где начинает свой путь Океан, круговратно текущий!

Пандара так дочерей унесло ураганом когда-то.

Боги отца их и мать погубили, и осиротели

В собственном доме они. Афродита сама их вскормила

Сыром и сладким вином, и сладчайшим напитком из мёда.

[70]    Гера богиня умом, красотой их сполна одарила.

Ты ж, Артемида, дала рост и стройность прекрасного стана.

Дева Афина же их обучила всем женским работам.

Вот на великий Олимп вознеслась Афродита богиня,

Чтобы отца умолять, чтобы дал им супружества счастье

[75]    Молниерадостный Зевс, добролюбец, всё знающий в мире,

Как и судьбу всех людей, всё, что им предназначено в жизни.

Но в это время как раз дев похитили Гарпии злые,

Чтобы Эриниям их передать преужаснейшим в рабство.

Пусть и меня сгубят так на Олимпе живущие боги!

[80]    Пусть мне положит предел Артемида с косой дивно-пышной!

Чтобы хоть там, под землёй, снова встретиться мне с Одиссеем,

Чтоб не пришлось быть женой и утехой для худшего мужа!

Ах, легче горе снести тем, кто хоть и скорбит ежечасно,

Хоть и проводит в слезах дни свои, сердцем сильно тоскуя,

[85]    Но ночью спит, сном объят. Ведь во сне человек забывает

Горе и радость свою, – лишь ресницы сомкнёт сон целебный.

Мне же, несчастной, и сны лишь тревожные шлёт злобный демон!

Снилось мне ночью: со мной рядом был кто-то очень похожий

На Одиссея, каким до отъезда он был. Радость в сердце

[90]    Переполняла меня. Мнилось мне – это явь. Но то сон был…»

 

Так говорила она. Тут взошла златотронная Эос.

Слышал сквозь сон Одиссей окончание слов и рыданий.

Думать он стал: может, был всё же узнан он ею; и, может,

Это она над его изголовьем стояла средь ночи?

[95]    Встав, он собрал тёплый плащ, и овчины, лежал на которых,

В зале на кресле сложил; а потом собрал шкуру воловью

Вынес на двор. А затем руки к Зевсу он по́днял в молитве:

 

«О, Зевс, отец наш! Когда ты меня, стольким бедам подвергнув

В море и в землях чужих, всё ж привёл в дом родной невредимым, –

[100]   Сделай, чтоб первый из тех, кто проснулся бы в доме, сказал мне

Вещее слово, а сам дай мне знаменьем также снаружи».

 

Так говорил он, молясь. Мудрый Зевс ту молитву услышал.

Тут же он громом взгремел с ярко-светлой вершины Олимпа,

Скрытого в тучах. И тем Одиссея обрадовал очень.

[105]   Вещее слово затем от рабыни он царской услышал,

Там, где мололи муку мукомолки для царского рода.

Всех их двенадцать рабынь там трудилось, на той мукомольне,

Днями мололи ячмень и пшено, что даёт людям силы.

Все отдыхали ещё, сном сменив пыл тяжёлой работы;

[110]   Та же трудилась уже, хоть была и слабее всех прочих.

Жернов поставив, она вдруг сказала тут вещее слово:

 

«О, Зевс, великий отец! И бессмертных, и смертных владыка!

Как же ты громко сейчас прогремел с многозвёздного неба,

Хоть нет ни тучки на нём! Может, знаменье дал ты кому-то?

[115]   Выполни просьбу мою, я молю, до заката исполни!

Пусть для толпы женихов этот день станет самым последним,

Сделай последним их пир нынче в доме царя Одиссея!

Тот, кто колени мои сокрушил непосильной работой,

Пусть тот и сам никогда с этих пор уж вовек не пирует!»

 

[120]   Так говорила она. И был рад Одиссей славный, слыша

Вещее слово и гром бога Зевса. И твёрже стал в мыслях.

Тут все из комнат пришли в Одиссеевом доме рабыни,

Чтобы в большом очаге им огонь развести в главном зале.

Встал из постели своей Телемах, видом богоподобный.

[125]   Быстро оделся, потом острый меч он на плечи повесил.

К белым ступням привязал две сандалии дивного вида.

Храбрый копьё взял своё, завершённое острою медью.

Так он, вступив на порог, обратился затем к Евриклее:

 

«Милая няня, скажи, угощён ли был странник, как должно?

[130]   Дали ли гостю постель, иль о том не заботились вовсе?

Может и так поступить моя мать, хоть она и разумна.

Было не раз, что почёт вдруг окажет и худшему гостю;

Лучшего ж прочь отошлёт непочтенно, и даже не взглянет».

 

Так отвечала ему рассудительная Евриклея:

 

[135]   «Нет, ты напрасно, дитя, без вины свою мать обвиняешь.

С нею он сидя, вином утешал себя, сколько хотелось.

А от еды он и сам отказался, предложенной ею.

В час же, когда и о сне, и о ложе он только напомнил,

Тут же служанкам она повелела постель приготовить.

[140]   Но, как бродяга простой и несчастный, он сам отказался

Спать на постели, к тому ж укрываться ещё одеялом.

Шкуру воловью постлал недублёную он и овчины,

Спать лёт в передней на них; мы плащом его тёплым укрыли».

 

Так объяснила она. Телемах затем вышел из дома.

[145]   Шёл и копьё он держал, рядом два резвых пса с ним бежали.

Путь он на площадь держал, прямо к пышнопоножным ахейцам.

 

В доме же стала тогда собирать всех рабынь Евриклея,

Мудрая женщина, дочь Певсенорида Опа. Сказала:

 

«Ну-ка, давайте скорей, подметите-ка пол во всём доме,

[150]   Щедро опрыскав его! Да все кресла пурпурною тканью

Плотно накройте сперва. А потом ноздреватою губкой

Вымойте чисто столы. После вымойте винные чаши,

Кубки двудонные все. А другие служанки пусть сходят

Быстро к ключу за водой, да скорей чтоб назад воротились!

[155]   Нынче придут женихи пировать сюда раньше, чем прежде,

Все соберутся с утра, так как будет у нас светлый праздник».

 

Так им сказала она. Ей охотно они подчинились.

Двадцать рабынь за водой поспешили на ключ темноводный;

Все же другие взялись, как им велено, в доме трудиться.

 

[160]   Вскоре и слуги пришли женихов, помогать тут же стали,

Ловко кололи дрова. Принесли в это время служанки

Свежей воды из ключа. Свинопас вслед за ними явился;

Трёх кабанов он пригнал, отобрав самых лучших из стада.

Их он пустил попастись за красивой оградой у дома.

[165]   Сам же затем, подойдя к Одиссею, спросил дружелюбно:

 

«Странник, учтивей смотреть на тебя стали нынче ахейцы,

Или опять, как вчера, унижают тебя и бесчестят?»

 

Так свинопасу на то отвечал Одиссей хитроумный:

 

«Ах, если б боги, Эвмей, им воздали за всё их бесчестье,

[170]   За беззаконие их, за их буйство и наглость поступков!

Все они хуже врагов! Но они неразумны и алчны!»

 

Так и об этом они, и о многом другом говорили.

Тут подошёл близко к ним козопас в козьей шкуре, Меланфий.

Коз он к обеду пригнал женихам самых лучших, отборных,  

[175]   Выбрав их в стаде своём. Вместе с ним два товарища было.

Коз он оставил стоять на открытой и гулкой террасе,

Сам же язвительно он, подойдя, так сказал Одиссею:

 

«Нищий, ты всё ещё здесь? В доме надоедаешь всем, клянча

Лишь подаянья себе? Прочь убраться никак ты не можешь?

[180]   Видимо, ждёшь ты, когда я с тобой разберусь самолично!

Прежде мои кулаки ты узнаешь на вкус! Чересчур ты

Здесь попрошайничать стал! И в других местах есть пир ахейский».

 

Так он сказал. Но ему Одиссей ничего не ответил.

Молча лишь он головой покачал, в мыслях злое задумав.

 

[185]   Третий тут главный пастух подошёл к ним, коровий, Филойтий.

Жирных козлов он пригнал женихам с не телившейся тёлкой.

Их на судах привезли перевозчики в город, как прочих,

Всех, кто на остров хотел кораблями прибыть через море.

Скот свой и он привязал на открытой и гулкой террасе.

[190]   Ближе затем подошёл к свинопасу и спрашивать стал он:

 

«Ну-ка скажи, свинопас, что за странник с тобой? Вижу, прибыл

В дом он недавно совсем. И каким же гордится он родом?

Также отечество где у него, дом, в котором родился?

Странник он нищий на вид, но осанку царя он имеет.

[195]   Боги ввергают в беду тех людей, что скитаются много;

Но иногда и царям они беды в удел посылают».

 

Правой рукой он тогда знак приветствия сделал, а после,

Так Одиссею сказал, посылая крылатое слово:

 

«Радуйся, странник, отец! Пусть найдёт тебя в будущем счастье!

[200]   Так как теперь терпишь ты очень много и бед, и лишений.

О, Зевс, отец наш! Ведь ты всех богов на Олимпе зловредней!

Жалости нет у тебя даже к людям, тобой же рождённым.

Бедам ты нас предаешь, беспощадным жестоким страданьям!

Пот меня даже прошиб, даже слёзы в глазах навернулись,

[205]   Так как, увидев тебя, сразу вспомнил я об Одиссее!

Может быть, он, как и ты, также бродит бездомный, в лохмотьях,

Если ещё он живой, если видит сияние солнца…

Может и нет уж его, может, в область Аида сошел он…

О, славный царь Одиссей! Над стадами коров своих сам ты

[210]   Юношей нежным меня в стороне кефаленской поставил.

Много их я расплодил с той поры. Пастуха нет другого,

Кто бы имел столь коров, и быков столько широколобых.

Только другие теперь мне велят гнать их им на съеденье!

Даже о сыне они не заботятся в доме отцовском,

[215]   И не боятся богов. Жаждут лишь разделить поскорее

Между собой всё добро господина, пропавшего где-то.

В милое сердце моё часто мысль мне приходит такая, –

Только плохая она, так как сын его есть ещё в доме, –

Взять бы всё стадо быков да угнать в край чужой, к иноземцам!

[220]   Очень уж тягостно мне, нету сил дольше здесь оставаться:

Грустно смотреть, как коров каждый день истребляют враждебно.

Я бы к другому царю уж давно убежал бы отсюда,

И скот с собой бы увёл: здесь несносно уже находиться, –

Только всё думаю я: вдруг несчастнейший муж тот вернётся,

[225]   Он наглых всех женихов уж, конечно, прогонит из дома».

 

Так тут на это ему отвечал Одиссей многомудрый:

 

«Кажешься ты мне, пастух, неплохим и неглупым мужчиной.

Мудрость я в сердце твоём разглядел, и весьма здравый разум.

Правду тебе я скажу, в том клянусь я великою клятвой;

[230]   Первый свидетель мне – Зевс, а потом – этот пир наилучший,

И Одиссея очаг, я к которому прибыл, – свидетель:

Ты не успеешь уйти, как домой Одиссей уж вернется!

Можешь тогда без труда, если хочешь, и сам ты увидеть,

Как он убьёт женихов, что сегодня тут всем заправляют».

 

[235]   Так тут коровий пастух отвечал Одиссею на это:

 

«О, странник, если всё то, что сказал ты, исполнит Кронион, –

Сам ты увидишь тогда, что и я в руках силу имею!»

 

Тут и Эвмей, свинопас, всем бессмертным богам стал молиться,

Чтобы вернулся домой поскорей Одиссей многоумный.

 

[240]   Так и об этом они, и о многом другом говорили.

 

А женихи той порой, как убить Телемаха, решали.

Тут появился орёл в небе слева: то знаменье злое.

В острых когтях у него трепетала и билась голубка.

Это заметив, сказал женихам Амфином благородный:

 

[245]   «О, друзья, замысел наш, умертвить Телемаха, напрасен!

Нам не исполнить его. Так подумаем лучше о пире!»

 

Так лишь сказал Амфином, как одобрили все его слово.

Тут же пошли всей толпой в дом божественного Одиссея.

Сняли плащи, как пришли, положив их на кресла и стулья.

[250]   Начали резать затем они тучных козлов и баранов,

Жирных вопящих свиней вместе с той не телившейся тёлкой.

Прежде они потроха все изжарили и поделили,

В чаше вино развели. Свинопас на столы ставил кубки.

Хлеб разносить по столам тут коровий пастух стал, Филойтий,

[255]   В дивных корзинах. Вина наливал всем Меланфий по кубкам.

К яствам тогда женихи дружно руки свои устремили.

 

А Телемах усадил Одиссея, с намереньем хитрым,

В зале твердынном пиров, у порога из крепкого камня.

Стул там поставил ему он и плохонький стол неприглядный;

[260]   После принёс потрохов и наполнил вином благовонным

Кубок ему золотой. Подавая его, так сказал он:

 

«Здесь сядь теперь, и вином наравне утешайся с мужами.

Новых не бойся обид. Сам теперь защищать тебя буду

Я от злых рук женихов, так как это мой дом – не харчевня!

[265]   Дом Одиссея царя, что теперь на меня он оставил!

Вас же прошу, женихи, воздержать свои души от брани,

Воли рукам не давать! Или будет здесь ссора и битва!»

 

Так он сказал. Женихи в злобе губы свои закусили,

И Телемаха словам удивлялись, настойчиво-смелым.

[270]   Но, обратился тогда к женихам Антиной, сын Евпейта:

 

«Что ж, сколь ни резко сказал Телемах своё слово, ахейцы,

Нужно его нам принять. Он же сильно грозит, и публично!

Ведь не позволит нам здесь Зевс Кронион, сейчас, прямо в доме

Дерзкий язык укротить! Оттого он болтает так смело!».

 

[275]   Так говорил Антиной, но его Телемах и не слушал.

 

Вестники скот уж вели в верхний город для жертв гекатомбы.

Длинноволосые вслед им ахейцы под тень собрались

Рощи священной царя Аполлона, разящего всюду.

 

Мясо хребтовое те всё изжарив, с огня его сняли.

[280]   Всем разделили, и пир разгорелся весёлый, и славный.

Слуги как раз поднесли Одиссею готового мяса

Долю такую же, как женихам: приказал это сделать

Им Телемах, милый сын Одиссея, подобного богу.

 

А в женихах не совсем подавила Афина стремленье

[285]   Гостя больней оскорбить и унизить. Хотела богиня

Сердце сильней уязвить Лаэртида, царя Одиссея.

Был там среди женихов муж один нечестивый особо,

Звали Ктесиппом его, род его жил на острове Заме.

Гордый богатством отца своего, он давно уж задумал

[290]   Взять себе в жёны жену Одиссея, пропавшего где-то.

С речью надменной тогда к женихам он, наглец, обратился:

 

«Доблестные женихи, вы послушайте, что я скажу вам!

Долю еды этот гость получил теперь, как подобает,

Равную нашей, как всем! Обижать ведь гостей Телемаха,

[295]   В дом приходящих к нему, неприлично и не справедливо!

Что ж, я ему от себя тоже дам угощенье, чтоб мог он

Той, что купала его, дать подарочек, или любому

Здесь из домашних рабов Одиссея, подобного богу».

 

Так он сказал и, схватив тут же мощной рукой из корзины

[300]   Ногу коровью, швырнул в Одиссея. Но тот уклонился,

Голову чуть лишь нагнув, и в ответ усмехнулся. Но в сердце

Был он весьма уязвлён. Пролетев, нога стукнулась в стену.

Тут же Ктесиппу сказал Телемах раздражённый с укором:

 

«Очень, Ктесипп, повезло тебе в том, что в пылу своём злобном

[305]   В гостя не смог ты попасть, и что сам он легко уклонился!

Будь по-другому, – тебя я прошил бы копьём своим острым!

Стал бы не свадьбу тебе, – погребенье отец твой готовить!

Всем говорю вам: бесчинств больше ваших терпеть я не буду!

Вижу всех вас я насквозь, и давно уже я понимаю,

[310]   В чём ценность есть, а в чём нет! Это прежде я был малолетний.

Всё же приходится мне вас ещё здесь терпеть, наблюдая,

Как моих режете коз, пьёте вина, как хлеб мой едите!

Трудно ведь мне одному вас обуздывать всех, ненасытных!

Но не советую вам впредь со мной враждовать, зло мне делать!

[315]   Если ж меня вы убить вознамерились острою медью,

Что ж, я бы смерть предпочёл, так как лучше убитому быть мне,

Чем ежедневно терпеть оскорбленья и видеть бесчинства:

Как обижают гостей в моём доме; рабынь принуждают

В светлых покоях моих, оскорбляя их гнусным позором».

 

[320]   Так он сказал. И вокруг все сидели в молчании полном.

 

Стал, наконец, говорить женихам Агелай Дамасторид:

 

«О, друзья! Нас не должно обижать справедливое слово,

И отвечать на него оскорблением нам неприлично!

Больше не следует вам обижать чужеземца, а также

[325]   Прочих рабов и рабынь, что живут в Одиссеевом доме.

Ну а тебе, Телемах, с твоей матерью светлой скажу я

Доброе слово; оно, может, всё же сердца ваши тронет:

В душах покуда у вас у обоих витала надежда,

Что возвратится домой Одиссей многомудрый из странствий, –

[330]   Мы не сердились, что вы долго время тянули со свадьбой.

Ждали в домах женихи, понимая, что это полезней,

Если б действительно вдруг Одиссей в дом родной возвратился.

Но ведь уж ясно теперь: Одиссей никогда не вернётся!

Так что ты лучше иди с своей матери и посоветуй,

[335]   Замуж идти за того, кто знатней и щедрей на подарки.

Сам же наследством отца управляй, ешь и пей, и будь счастлив!

Ну а она пусть теперь о другом уж заботиться доме».

 

Так отвечал Телемах, рассудительный сын Одиссея:

 

«Зевсом клянусь, Агелай, и страданьем отца, что без ве́сти

[340]    Где-то пропал, – может, жив и скитается; может, погиб он, –

Нет, не препятствовал я браку матери, сам предлагал ей

Замуж идти, за кого пожелает. И много даров ей

Дал бы я к свадьбе. Но стыд не велит принуждать дом покинуть

Мать даже словом одним. Да и бог не допустит такого!»

 

[345]   Так говорил Телемах. В женихах же Афина Паллада

Смех несмолкаемый вдруг возбудила, смутив их рассудки.

Дико смеялись они; лица их изменились в безумстве;

Мясо кровавое есть они стали; глаза их слезами

Были полны: души их горя близкого чуяли вопли.

[350]   Феоклимен к женихам обратился тут, богоподобный:

 

«Эй, вы, презренные! Что за беда вас терзает? Как ночью

Головы ваши темны, мрачны лица, тела, и колени!

Жалкие вопли кругом! Ваши щёки залиты слезами!

Кровью забрызганы все стены дома и балки резные!

[355]   Тени умерших людей переполнили двор, коридоры,

В сумрак Эреба стремясь! Даже солнце на небе исчезло,

Скрытое тенью густой! Всё покрылось вокруг страшным мраком!»

 

Так он сказал. И вокруг все довольно над ним засмеялись.

Ну а потом Евримах, сын Полиба сказал своё слово:

 

[360]   «Спятил, видать, этот гость, что откуда-то прибыл недавно!

Юноши, нужно его проводить поскорее из дому!

Пусть он на площадь идёт! Здесь он мрак лишь ночной только видит!»

 

Феоклимен же тогда отвечал ему, богоподобный:

 

«Нет, Евримах, я ничуть в провожатых твоих не нуждаюсь.

[365]   Есть и глаза у меня, есть и уши, и ноги на месте;

Сердце разумно в груди; не расстроен, не скуден рассудок!

Сам я отсюда уйду! Я предчувствую, – гибель спешит к вам.

И ни один от неё не укроется, нет вам спасенья!

Так как здесь, в доме царя Одиссея, подобного богу,

[370]   Много бесчинства уже с беззаконием вы натворили!»

 

Так он сказал и ушёл прочь из дома, где много народа;

Прямо к Пирею пошёл и был принят с радушною лаской.

А женихи той порой, поглядев друг на друга, решили, –

Чтоб Телемаха задеть, – над гостями его посмеяться.

[375]   Так говорили они, силой гордые, с явной издёвкой:

 

«Эй, Телемах! Нет гостей, хуже тех, что твой дом посещают!

Взять хоть бродягу того, что живёт подаянием только,

Жадный до хлеба с вином, ни к какой не способен работе,

Дряхлый бессильный старик. Он – земли бесполезное бремя!

[380]   Ну а другой гость совсем помешался, и стал тут пророчить!

Лучше б послушал ты нас, это было бы много полезней:

Дай-ка, мы этих гостей на корабль бросим наш многоместный,

Чтоб сицилийцам продать: хоть достойную плату получим!»

 

Так говорили ему женихи. Только он их не слушал,

[385]   Молча смотрел на отца, и спокойно ждал знака: когда же

Руки решит наложить он на всех женихов этих наглых.

 

В кресле красивом своём в ближнем зале напротив сидела

Старца Икария дочь, рассудительная Пенелопа.

Слышно ей было, о чём на пиру говорили мужчины.

[390]   Шумным, весёлым был пир, а блюда и вкусны, и обильны:

В жертву для пира пришлось заколоть много разных животных.

 

Но никогда, и никто не принёс горше жертву для пира,

Чем собирались вот-вот принести мощный муж и богиня, –

Из женихов, что творить беззакония первыми стали!